Моя Москва

«Каждая московская скамейка полита моим портвейном»

Лев Рубинштейн обрушился волной критики на волну благоустройства

1978 год. Вид на улицу Герцена и площадь Никитских ворот.

© Виктор Кошевой / ТАСС

Блестящий и неподражаемый эссеист и поэт Лев Рубинштейн умеет не только лихо рифмовать, но и критиковать. Последнее делает он сурово, и вовсе не из-за несдержанности и злого языка, а потому что устал копить обиду. Благоустройство, которое сегодня ведётся в городе, он резко осуждает и сравнивает с «военными действиями», разрушающими столицу. Понять негодование поэта тоже можно, ведь когда-то давно он полюбил совсем другую Москву, от которой теперь остались одни воспоминания...

Блестящий и неподражаемый эссеист и поэт Лев Рубинштейн умеет не только лихо рифмовать, но и критиковать. Последнее делает он сурово, и вовсе не из-за несдержанности и злого языка, а потому что устал копить обиду. Благоустройство, которое сегодня ведётся в городе, он резко осуждает и сравнивает с «военными действиями», разрушающими столицу. Понять негодование поэта тоже можно, ведь когда-то давно он полюбил совсем другую Москву, от которой теперь остались одни воспоминания...


Мне посчастливилось родиться в Москве, и для меня не существует города, который бы я любил больше, чем Москву. Я вырос в самом центре – у Никитских ворот, в Скрябинском переулке. Наш дом уже давно не жилой, там находятся какие-то офисы. Я частенько прохожу мимо него по Никитскому бульвару и со странным чувством заглядываю в окна, где когда-то была моя комната...

Впрочем, здесь повсюду мои родные места, и с каждым связаны какие-то дорогие сердцу воспоминания. На Бульварном кольце так и вовсе каждая скамейка полита моим портвейном. В районе Бронных улиц в коммунальных квартирах когда-то жили три моих однокурсницы, которые раньше учились в одной школе и даже в одном классе, кажется. И я по очереди бегал от одной к другой, чтобы, как минимум, поесть. Эти походы в гости до сих пор – одно из самых приятых воспоминаний об этих местах.

Когда не учился, любил ходить в Некрасовскую библиотеку на Большой Бронной, но не для того, чтобы читать, а чтобы знакомиться с девушками. Иногда успешно. А уж сколько было выпито, съедено, сказано и написано на лавочках в парках, скверах и во дворах, и вспомнить страшно. Мы тогда как-то все жили на улицах – все самое интересное происходило там.

Может быть, сегодняшняя Москва и становится лучше, но это уже не вполне Москва. То, что сейчас происходит в городе, кто-то правильно назвал евроремонтом: город облицовывают какой-то пластмассой, плиткой, напрочь убивая её идентичность. Сейчас, где бы ты ни шёл (а я люблю ходить пешком по центру) нет ощущения, что ты в Москве. Это скорее декорации к какому-то дурацкому фильму, или воплощенная мечта о городе-курорте. Этот город не для москвичей, он больше для приезжих.

Может быть, следующие поколения, которые не знают другой Москвы, кроме собянинской, будут воспринимать её как единственно правильную и прекрасную, а я не могу. Я когда-то давно полюбил совсем другую Москву и продолжаю её любить, хоть от неё уже почти ничего не осталось.

Благоустройство в столице сегодня ведется таким образом, будто в городе идут военные действия. Люди спрашивают друг друга, где можно пройти, как когда-то в блокадном Ленинграде писали: «Эта сторона улицы простреливается», «Эта сторона улицы не простреливается». Вообще, ощущения от пребывания в городе самые ужасные. Когда наступает лето, хочется гулять по центру, а это совершенно невозможно, потому что рабочие снимают и кладут плитку в режиме нон-стоп. Самое замечательное, что в тех же самых местах, что и в прошлом году. Понять смысл этого «благоустройства», или, как его называет моя жена, «улучшайзинга», я не в состоянии.

Боюсь, что его просто нет.