«Немец взял меня на руки, и мама закричала». В 1941-м они были детьми. Чем запомнились им страшные военные времена?
«Вскоре поблизости немцы высадили десант»
Майя Боярская:
Появилась я на свет в Москве, в роддоме на Арбате, 25 июня 1925 года. А квартира наша была на Волхонке. Если будете выходить из Музея изобразительных искусств имени Пушкина, напротив увидите ворота, через которые раньше можно было попасть во двор. Там, во дворе, и стоял двухэтажный особнячок, в котором у нас было полторы комнаты в коммуналке, в которой помещались дедушка, папа, мама и я. Было очень тесно. Причем комнаты были еще и смежными: в проходной жила наша семья, а в другой — мой умирающий дед, к которому время от времени приезжал еще и мамин брат, мой дядя.
Помню ли я что-то о тех временах? Мало что… За пределы двора я практически и не выходила, разве что иногда в храм Христа Спасителя, пока его не снесли в 1931-м, смотрела там всякие службы.
Но это было исключительно из детского любопытства. Еще я всегда с мячиком ходила, потому что была такого склада… мальчишеского. По деревьям лазила. Помню, что когда мне было четыре года, мы с семьей в Крым ездили, в Дом отдыха работников искусства. Это получилось благодаря папе, он был человеком известным, много лет работал председателем ЦК РАБИС или Сорабис (Союз работников искусств). И директором МХАТа тоже успел поработать…
Москва. Калужская площадь. 1929 год
© Фото: РИА Новости
У меня детство было очень счастливым, но ровно до того момента, пока отца не арестовали в 1939-м, в годы сталинских репрессий, как врага народа. И расстреляли.
Летом 1941 года я окончила восьмой класс и музыкальную школу. Мама очень хотела отправить меня куда-то на отдых, но такой возможности, увы, не было. Но папины родственники, зная наше положение, пригласили меня к в Минск, к ним на дачу. Так что войну я встретила там, и из Минска, под налетами, потопала обратно в Москву… Получилось же как? В это время на гастролях в Минске был МХАТ, где все очень хорошо помнили моего папу. Так что, едва начались бомбежки, мама сразу прислала мне телеграмму, чтобы я ехала обратно вместе с актерами, тем более что одна актриса, Зуева ее фамилия, была нашей соседкой по дому. И вот мои родственники привели меня в гостиницу к этой Зуевой, передали, так сказать, с рук на руки... Было страшно и тяжело — на театр выдали один небольшой автобус, поэтому эвакуация происходила так: часть труппы довозили до определенной точки и высаживали около леса, после чего автобус возвращался за оставшимися, и так много-много раз и очень-очень долго, потому что вокзалы были уже разрушены. Сесть на поезд нам удалось только в Можайске.
Я так хотела остаться с мамой! Но когда я вернулась в Москву, началась эвакуация из города всех школьников, потому что начались бомбежки. А я же еще была комсомолкой!
Так что меня в обязательном порядке вместе со всей школой отправили в Рязанскую область, в старинное село Ерахтур, где все расположились с тем расчетом, что вот, мол, начнется учебный год и мы тут будем ходить в школу. Но вскоре где-то поблизости немцы высадили десант, и нас снова отправили в путь — теперь на пароходике по Волге. Так мы и оказались в Поволжье, в немецком поселении Бруннеталь, где к тому времени ни одного немца уже не осталось — всех их куда-то выселили. А нам там организовали интернат. Почти все учились, а я — нет, потому что девятого класса там не было. Так что мне поручили быть вожатой и выделили отряд из девчонок с первого по восьмой класс. По сути дела я была их нянькой: мыла, чистила, с уроками помогала…
А потом, когда в Москве все утихло, нас вернули обратно. Изменился ли за это время город? Конечно! И разрушений много было, и голодновато.
Но я окончила десятилетку, поступил в медицинский вуз, получила диплом с отличием, стала врачом и всю жизнь проработала детским кардиоревматологом. Вот так…
«Помню черные бумажные занавески на окнах. Помню обстрелы»
Ирина Ломанова:
16 марта 1938 года. Вот день, когда я появилась на свет. Несложно догадаться, что к началу Великой Отечественной мне было всего три года. Но так уж получилось, что свое довоенное детство я помню довольно неплохо. И военное тоже…
Великая Отечественная война. 1941-1945. Жители Москвы строят заграждения на улицах города
© Фото: Леонид Доренский / РИА Новости
Жили мы в Москве. Я помню огромные репродукторы на столбах и стенах домов. Помню бесконечные авианалеты и то, как мать носила меня в бомбоубежище. Помню черные бумажные занавески на всех окнах. Помню обстрелы.
Наша семья ютилась в коммуналке — в одной из четырех небольших комнат, из которых состояла квартира. В одной комнате жила семья рабочих, их было человек пять. В другой — одинокая пожилая женщина. В третьей — мама, папа и ребенок: папа был директором магазина, поэтому мама могла позволить себе не работать и сидеть дома с дочкой, которая была младше меня на год.
Моя семья была проще. Мама на общественных началах работала, а во время войны ходила штопать белье для военных. Меня она всегда брала с собой. Все руки у нее были исколоты…
Отца в 1941-м на фронт не взяли, потому что когда война началась, он болел брюшным тифом и лежал в больнице. А вот все его четыре брата воевали: один был начальником госпиталя, другой — строителем мостов.
Эвакуация… Мамина сестра, моя тетя, работала на заводе «Электросталь», где возглавляла детский сектор — заведовала летним лагерем, детским садом. Так что мама, помимо того, что штопала, с началом войны устроилась еще и воспитателем в детсад. А вскоре завод решил эвакуировать всех детей в Суздаль, и мама взяла меня туда с собой. Мамина сестра, мама, бабушка, дети моей тети, я — все мы ютились в небольшой комнатушке. Но мы там прожили не больше полугода, потому что немцы уже совсем в Суздалю подошли. Так мы обратно в Москву и вернулись, и пробыли в ней — точнее, в Подмосковье, где расположился детский сад, — всю войну.
Какой была Москва сразу после Победы, я не запомнила. Отчего-то в памяти у меня от тех времен осталась только картинка, как через город вели пленных немцев. И как над Москвой висели аэростаты, которые мы называли «колбасой».
«Все было раз-бомб-ле-но!»
Любовь Тихонина:
Я родилась в декабре 1939-го в городе Невель Великолукской области. Это Белоруссия, причем та ее часть, которая находится у западной границы. Маме и папе здорово повезло: когда я родилась, они получили в подарок от своих родителей небольшой частный домик. Пара комнат, небольшой сад, сарайчик. Вот только в июне 1941 года все это было раз-бомб-ле-но!
© Фото: Федор Левшин / РИА Новости
Что там было до войны — я, конечно, не помню совершенно. Но зато знаю со слов моей мамы. Например, про эвакуацию. Туда уезжали кто как мог. Мама говорила: в Невеле был конный завод, так лошадей тогда раздавали людям, чтобы им было на чем спасаться от обстрелов и бомбежек. Нас в подводе было пять человек — бабушка, тетя, мы… Так мы и добрались до города Горького, да только он нас не принял в эвакуацию. Сказали: у нас все переполнено, идите вниз по Волге, до Казани.
И мы пошли по Волге вниз — под бомбежками. Шли в основном ночами, а днями прятались в лесах или в разрушенных деревнях. Иногда выкапывали что-то на оставленных огородах, чтобы поесть.
В Казани мы прожили до самого окончания войны. И вот что удивительно: именно с того момента, как мы оказались в этом городе, я начала обзаводиться уже собственными воспоминаниями. Нас поселили в таком длинном-длинном бараке, в котором нам выделили комнату. Рядом находился авиационный завод. А рядом жили военнопленные немцы. Были они… какими-то не такими, как наши мужчины. И одеты они были не так, и стрижены иначе. Нам не разрешали с ним общаться, даже близко подходить, но поскольку в обеденный перерыв они постоянно пекли картошку и она очень вкусно пахла, мы всегда крутились неподалеку, чтобы хотя бы понюхать.
А немцы пытались с нами поговорить и угостить нас. Помню, что когда мама увидела, как один немец взял меня на руки, она так кричала, что этот крик ее я не забуду никогда. Она не злилась, нет. Она очень испугалась за меня.
Родителей тут же приняли на работу, а я в Казани пошла в школу.
Все было хорошо. Вот только мама невероятно скучала по своим оставленным в Невеле родственникам. Так скучала, что в конце войны решила туда поехать, чтобы узнать, кто там остался и что осталось. Да только никого и ничего там не было.
«Миллионы вшей, и страх, и нищета»
Борис Милкус:
Мой родной город — Одесса. Что я помню о ней довоенной? Увы, ничего, ведь когда началась война, мне было всего два года. Хотя мама рассказывала, что жили мы неплохо: она врачом работала, а папа экономистом.
Великая Отечественная война, 1941-1945. Битва за Москву. Немецкий солдат сдается в плен в районе Солнечногорска
© Фото: Самарий Гурарий / РИА Новости
На фронт забрали практически всех моих родных — отца, его братьев, соседей и знакомых. Они ушли сражаться, а нас с мамой отправили в эвакуацию в Узбекистан, где поселили в каком-то старом доме.
Я рад, что тогда мне было мало лет. Был бы старше, наверняка бы запомнил и голод тех лет, и миллионы вшей, и страх, и нищету. И мучился бы до сих пор от этих воспоминаний. А так — знаю, что все это было, только со слов мамы. Но слова — это совсем не то, что чувства. От слов так не болит.
Мы вернулись в Одессу сразу же после ее освобождения — в апреле 1944 года. Знаете, что меня больше всего поразило тогда? Я был уверен, что увижу город-призрак, город-руины, но оказалось, что разрушений куда меньше, чем я ожидал. Наш дом тоже уцелел, и это нас спасло. Голод стоял страшный, но по крайней мере у нас, в отличие от некоторых других, была крыша над головой.